КАК СТАНОВЯТСЯ АТЕИСТАМИ
Ребенок верит всему. Скажите двухлетней дочери или внучке, что мама прячется под подушкой, и она немедленно пойдет искать ее там, нимало не сомневаясь, что найдет. И если мамы под подушкой не окажется, то это не потому, что мама больше, чем подушка, а потому, что мама прячется где-то еще, например, в коляске для Барби.
Детское сознание не знает, что такое сомнение. Для ребенка существует все, что доносится до его слуха. Нет такого обещания взрослого, которое бы не уместилось на просторах детского воображения. И даже дом на Луне, куда с родителями ребенок будет подниматься по лестнице с балкона собственной квартиры, не представляется ему чем-то несбыточным. Невозможное существует только для взрослых, для детей же ничего невозможного нет. Ребенок верит всему слышанному от родителей, потому что это единственное, что имеет для него абсолютный авторитет. Религиозная жизнь ребенка протекает в форме грез, мечтаний, фантазий, а не форме слов, идей и концепций. Картинки из детской религиозной литературы плавно перемещаются в детское воображение и остаются в нем довольно надолго, некоторые даже на всю жизнь.
Но ребенок растет, и никто с точностью не скажет, в какой момент его сознание встретится с первым сомнением и как он с ним поступит. Пройдет еще немного дней, и то ли из двусмысленных улыбок родителей, то ли из колких насмешек старших ребят, но к ребенку обязательно придет откровение: «Что-то здесь не так». Выждав момент, дитя обязательно спросит: «А правда, что Дед Мороз это не по-настоящему?» Сначала мама улыбнется (ребенок-то ее растет!), но потом взгрустнет. Ей станет грустно оттого, что мир детства, в котором еще вчера с наивной доверчивостью купался ее ребенок, немного усох, помельчал, отступив перед иным, «взрослым» взглядом на жизнь. Свой первый укол «голая правда» делает в глаза детства. С наступившим «прозрением» придет и грусть – поначалу легкая и мимолетная, а потом все тяжелей и нестерпимей.
«Не так важно то, что в раннем возрасте ребенку скажут о Боге, как то, что ему покажут – не столько словом, сколько поступком».
Быль и боль
Мальчик рос робким и застенчивым, от мамы не отходил. Жадно ловя каждое слово ее сказочно поэтического языка, он не всегда понимал, где заканчивается мир сказки и начинается мир будней. «Мама, расскажи», - просил мальчик, и мама рассказывала, а мальчик слушал и видел – и Василису Прекрасную, и Соловья-разбойника, и муху-горюху, и попрыгунью-стрекозу, и оловянных солдатиков. Он ни за что не променял бы и минуты этих чудесных озарений на шумные игры с уличной детворой. Мальчик походил на маму, рос таким же кротким и набожным, драться не умел и не хотел учиться этому сомнительному искусству выживания. Когда мама ему говорила о том, что наступит день, когда уже не будет отдельно неба и отдельно земли, потому что они сольются в одно целое и что в этом одном целом будет только радость и свет, мальчик верил. Он и мысли не допускал, что все может быть как-то по-другому, ведь ему об этом говорила мама, которую он не только любил, а прямо-таки благоговел перед ней.
В доме были козы. Мальчику нравилось ходить за мамой и смотреть, как она их доит. Каждую козу мама звала по имени, непременно говорила ей что-то хорошее, гладила, доила, подкладывала корм и уходила. Мальчик думал, что козы хорошо понимают человеческую речь, только не могут сказать об этом, вот он и не упускал случая заговорить с ними.
- Моя хорошая, какие у тебя добрые глаза, - и мальчик гладил козу Лелю. Ему было что сказать каждой из четырех коз, потому что он любил их всех как своих самых ближних. Мальчик не ведал разделения живых существ на людей и животных. Для него и те, и другие каким-то причудливым образом составляли одно общество. Он еще не знал, что такое время и как оно меняет человека, как оно перемалывает своими зубьями человеческие судьбы, не оставляя и следа от грез детства.
Пролетели, как вихрь, годы. Мальчик вырос, возмужал, поначалу стоял крепко, на всех четырех, да недолго. Удары судьбы посыпались один за другим: предательство друзей, ссылка на Север, общие работы, труд на истощение. Были еще побои, цинга, дистрофия, больница, долгое и мучительное выздоровление. Жизнь была немилосердна к человеку, который раньше знал о зле из книжек, а теперь, осушая «чашу сию» до дна, делал последние горькие глотки. Много раз смотрел он смерти в глаза и оттого перестал бояться ее, и жить уже не хотел, и свету белому был не рад. Жил не он, а его тело, если это можно было назвать жизнью, и если это можно было назвать телом. Скорее, тело не жило, а ныло, превратившись в одну большую рану. Мозг еще сохранял признаки света, но и он день ото дня угасал, как угасает к утру свеча. Сомнения были безжалостны к своей жертве. «Хорошо ли то, что я выжил?» - спрашивал человек, не зная, к кому обращен его вопрос. Несколько жизней, втиснутых в одну изломанную судьбу, – этого было слишком много для простого смертного.
Достигнув шестидесятилетнего рубежа и сев писать автобиографию, мальчик нашего рассказа написал в ней: «В Бога я перестал верить в шесть лет…».
Почему ему важно было поведать об этом откровении всем, кто будет читать его воспоминания? Не мог он просто промолчать? Нет, потому что такой была его месть отцу.
В детстве и отрочестве, когда жизненные впечатления откладываются в сознании, как движения трости на воске, мальчик видел много того, чего ему лучше было бы не видеть и не слышать. Он видел, каким грубым и несправедливым было обращение отца с матерью. На ее хрупких плечах держалась жизнь большой семьи, но это считалось чем-то должным, не заслуживающим даже вскользь оброненных слов участия и поддержки. Мама не жаловалась, считая, что это и есть ее женская и материнская доля, а мальчик горевал до слез – от беспомощности.
Иногда отец брал мальчика с собой на охоту или рыбалку. Мальчик этого не любил, потому что знал: охота за зверем есть охота за кровью. Капли крови, которые он видел на охотничьем ноже отца, заставили душу ребенка навсегда возненавидеть это черное искусство – убивать беззащитного, слабого и невинного. Когда коза Леля, запутавшись в веревке, случайно удавилась, отец приказал сыну воткнуть ей в шейную артерию нож и пустить кровь. Мальчик не выдержал и убежал из дому, появившись только на следующий день. Было время обеда, перед каждым стояла тарелка картошки с мясом. После краткой отцовской молитвы все принялись за еду. Не ел только мальчик. Образ Голгофского мученика, который смотрел на него с иконы, что висела в трапезной, говорил мальчику что-то такое, что он напрасно жаждал услышать от своего отца. Последнего это мало заботило. Все его думы были о реформах в стране и церкви. Амвон главного городского собора, где он служил священником, служил общественно-политической трибуной. Его правда была реформаторской, но места для жены и детей в ней не было.
Расплаты последовали две. Первая заключалась в том, что мальчик не только не пошел по стопам отца, наотрез отказавшись стать священником, но и разуверился в Боге, которому служил его отец. Безбожником мальчика сделал верующий. Это открыло путь ко второй расплате, последовавшей полвека спустя. Теперь, шагнув в седьмое десятилетие своей вымученной горем жизни, сын вымещал свою злобу к отцу тем, что писал о нем все, что думал, а думал он о нем плохо. Мстить было за что, и мальчик мстил, в том числе и за безбожие, которое унаследовал от отца. Посмертная месть отцу виделась сыну как акт восстановления справедливости, но к вере это не привело.
«Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; …а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».
Родителям о детях
Что должны знать родители, проявляющие интерес к религиозному воспитанию своих детей, об особенностях детского восприятия Бога? В своей недавней книге «Как Бог влияет на ваш мозг» американские нейробиологи Эндрю Ньюберг и Марк Р. Уолдман обобщают ряд исследований того, какой образ Бога рисуют в своем воображении дети. Авторы приводят следующую статистику.
Анализ детских рисунков, изображающих Бога, проводился в четырех масштабных исследованиях. Первое провел в 1944 году американский социолог Эрнест Хармс, который собрал 4000 рисунков детей в возрасте 3-18 лет. В 1980 году немецкий преподаватель религии Германн Зигенталер собрал 350 рисунков, выполненных детьми 5-16 лет. В 1996 году Гельмут Ханиш, профессор религиозного образования из Лейпцигского университета, собрал более 2500 рисунков детей в возрасте от 7 до 16 лет. В четвертом исследовании, проведенном в 1998 году тремя профессорами американских университетов, было проанализировано 968 рисунков, сделанных детьми и подростками в возрасте 3-18 лет.
Все исследователи пользовались весьма субъективными критериями при анализе рисунков, тем не менее были выявлены определенные общие темы, соответствующие возрастной группе ребенка и вероисповеданию его родителей и учителей. Например, дети младше пяти лет обычно рисовали лица, дети в возрасте 6-10 лет – в основном лица и человеческие фигуры. Бог воспринимался как покровитель или царь, иногда живущий во дворце или на облаках. Иногда на рисунках встречались ангелы или библейские сцены, но чем старше были дети, тем чаще лица и фигуры заменялись более символическими изображениями – сердцами. Крестами, раскрытыми ладонями, глазом, парящим в небе. Самые старшие дети часто изображали Бога в виде солнца, расширяющихся спиралей или потоков света. Во всех исследованиях отмечалось, что с возрастом при изображении Бога чаще употреблялись символы (стр. 154-155).
Как отмечают исследователи, первая реакция любого мозга на понятие или слово Бог – это попытка придать Ему некий образ. Дети живут в образах, а не идеях и понятиях. Нет у них еще и ощущения Бога. Что у них точно есть, так это переживание Бога, если они слышат рассказ о Боге, чье сердце содрогается при виде страданий людей или животных, о Боге, который, как добрый отец или сострадательная мать, спасает человека из беды.
Самый главный вывод из сказанного заключается вот в чем: не так важно то, что в раннем возрасте ребенку скажут о Боге, как то, что ему покажут – не столько словом, сколько поступком. Ребенок смотрит на взрослых, их жизнь – живой рассказ, герои и образы которого жадно впитываются детским сознанием. Все это – «строительный материал», от качества которого зависит то, выстроит ли ребенок из него веру или неверие. Совокупность поступков и отношений, наблюдаемых детьми в родителях и других взрослых, прочерчивают в детской головке контуры образа Божьего. Дети просто неспособны на такой интеллектуальный подвиг, чтобы волевым решением отделить в своем сознании дурные поступки взрослых от доброго характера Бога, о котором эти взрослые говорят, что верят в Него. Да и взрослым это не всем под силу. (Продолжение следует…)
Ю.Н. Друми, доктор теологии
Ребенок верит всему. Скажите двухлетней дочери или внучке, что мама прячется под подушкой, и она немедленно пойдет искать ее там, нимало не сомневаясь, что найдет. И если мамы под подушкой не окажется, то это не потому, что мама больше, чем подушка, а потому, что мама прячется где-то еще, например, в коляске для Барби.
Детское сознание не знает, что такое сомнение. Для ребенка существует все, что доносится до его слуха. Нет такого обещания взрослого, которое бы не уместилось на просторах детского воображения. И даже дом на Луне, куда с родителями ребенок будет подниматься по лестнице с балкона собственной квартиры, не представляется ему чем-то несбыточным. Невозможное существует только для взрослых, для детей же ничего невозможного нет. Ребенок верит всему слышанному от родителей, потому что это единственное, что имеет для него абсолютный авторитет. Религиозная жизнь ребенка протекает в форме грез, мечтаний, фантазий, а не форме слов, идей и концепций. Картинки из детской религиозной литературы плавно перемещаются в детское воображение и остаются в нем довольно надолго, некоторые даже на всю жизнь.
Но ребенок растет, и никто с точностью не скажет, в какой момент его сознание встретится с первым сомнением и как он с ним поступит. Пройдет еще немного дней, и то ли из двусмысленных улыбок родителей, то ли из колких насмешек старших ребят, но к ребенку обязательно придет откровение: «Что-то здесь не так». Выждав момент, дитя обязательно спросит: «А правда, что Дед Мороз это не по-настоящему?» Сначала мама улыбнется (ребенок-то ее растет!), но потом взгрустнет. Ей станет грустно оттого, что мир детства, в котором еще вчера с наивной доверчивостью купался ее ребенок, немного усох, помельчал, отступив перед иным, «взрослым» взглядом на жизнь. Свой первый укол «голая правда» делает в глаза детства. С наступившим «прозрением» придет и грусть – поначалу легкая и мимолетная, а потом все тяжелей и нестерпимей.
«Не так важно то, что в раннем возрасте ребенку скажут о Боге, как то, что ему покажут – не столько словом, сколько поступком».
Быль и боль
Мальчик рос робким и застенчивым, от мамы не отходил. Жадно ловя каждое слово ее сказочно поэтического языка, он не всегда понимал, где заканчивается мир сказки и начинается мир будней. «Мама, расскажи», - просил мальчик, и мама рассказывала, а мальчик слушал и видел – и Василису Прекрасную, и Соловья-разбойника, и муху-горюху, и попрыгунью-стрекозу, и оловянных солдатиков. Он ни за что не променял бы и минуты этих чудесных озарений на шумные игры с уличной детворой. Мальчик походил на маму, рос таким же кротким и набожным, драться не умел и не хотел учиться этому сомнительному искусству выживания. Когда мама ему говорила о том, что наступит день, когда уже не будет отдельно неба и отдельно земли, потому что они сольются в одно целое и что в этом одном целом будет только радость и свет, мальчик верил. Он и мысли не допускал, что все может быть как-то по-другому, ведь ему об этом говорила мама, которую он не только любил, а прямо-таки благоговел перед ней.
В доме были козы. Мальчику нравилось ходить за мамой и смотреть, как она их доит. Каждую козу мама звала по имени, непременно говорила ей что-то хорошее, гладила, доила, подкладывала корм и уходила. Мальчик думал, что козы хорошо понимают человеческую речь, только не могут сказать об этом, вот он и не упускал случая заговорить с ними.
- Моя хорошая, какие у тебя добрые глаза, - и мальчик гладил козу Лелю. Ему было что сказать каждой из четырех коз, потому что он любил их всех как своих самых ближних. Мальчик не ведал разделения живых существ на людей и животных. Для него и те, и другие каким-то причудливым образом составляли одно общество. Он еще не знал, что такое время и как оно меняет человека, как оно перемалывает своими зубьями человеческие судьбы, не оставляя и следа от грез детства.
Пролетели, как вихрь, годы. Мальчик вырос, возмужал, поначалу стоял крепко, на всех четырех, да недолго. Удары судьбы посыпались один за другим: предательство друзей, ссылка на Север, общие работы, труд на истощение. Были еще побои, цинга, дистрофия, больница, долгое и мучительное выздоровление. Жизнь была немилосердна к человеку, который раньше знал о зле из книжек, а теперь, осушая «чашу сию» до дна, делал последние горькие глотки. Много раз смотрел он смерти в глаза и оттого перестал бояться ее, и жить уже не хотел, и свету белому был не рад. Жил не он, а его тело, если это можно было назвать жизнью, и если это можно было назвать телом. Скорее, тело не жило, а ныло, превратившись в одну большую рану. Мозг еще сохранял признаки света, но и он день ото дня угасал, как угасает к утру свеча. Сомнения были безжалостны к своей жертве. «Хорошо ли то, что я выжил?» - спрашивал человек, не зная, к кому обращен его вопрос. Несколько жизней, втиснутых в одну изломанную судьбу, – этого было слишком много для простого смертного.
Достигнув шестидесятилетнего рубежа и сев писать автобиографию, мальчик нашего рассказа написал в ней: «В Бога я перестал верить в шесть лет…».
Почему ему важно было поведать об этом откровении всем, кто будет читать его воспоминания? Не мог он просто промолчать? Нет, потому что такой была его месть отцу.
В детстве и отрочестве, когда жизненные впечатления откладываются в сознании, как движения трости на воске, мальчик видел много того, чего ему лучше было бы не видеть и не слышать. Он видел, каким грубым и несправедливым было обращение отца с матерью. На ее хрупких плечах держалась жизнь большой семьи, но это считалось чем-то должным, не заслуживающим даже вскользь оброненных слов участия и поддержки. Мама не жаловалась, считая, что это и есть ее женская и материнская доля, а мальчик горевал до слез – от беспомощности.
Иногда отец брал мальчика с собой на охоту или рыбалку. Мальчик этого не любил, потому что знал: охота за зверем есть охота за кровью. Капли крови, которые он видел на охотничьем ноже отца, заставили душу ребенка навсегда возненавидеть это черное искусство – убивать беззащитного, слабого и невинного. Когда коза Леля, запутавшись в веревке, случайно удавилась, отец приказал сыну воткнуть ей в шейную артерию нож и пустить кровь. Мальчик не выдержал и убежал из дому, появившись только на следующий день. Было время обеда, перед каждым стояла тарелка картошки с мясом. После краткой отцовской молитвы все принялись за еду. Не ел только мальчик. Образ Голгофского мученика, который смотрел на него с иконы, что висела в трапезной, говорил мальчику что-то такое, что он напрасно жаждал услышать от своего отца. Последнего это мало заботило. Все его думы были о реформах в стране и церкви. Амвон главного городского собора, где он служил священником, служил общественно-политической трибуной. Его правда была реформаторской, но места для жены и детей в ней не было.
Расплаты последовали две. Первая заключалась в том, что мальчик не только не пошел по стопам отца, наотрез отказавшись стать священником, но и разуверился в Боге, которому служил его отец. Безбожником мальчика сделал верующий. Это открыло путь ко второй расплате, последовавшей полвека спустя. Теперь, шагнув в седьмое десятилетие своей вымученной горем жизни, сын вымещал свою злобу к отцу тем, что писал о нем все, что думал, а думал он о нем плохо. Мстить было за что, и мальчик мстил, в том числе и за безбожие, которое унаследовал от отца. Посмертная месть отцу виделась сыну как акт восстановления справедливости, но к вере это не привело.
«Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; …а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».
Родителям о детях
Что должны знать родители, проявляющие интерес к религиозному воспитанию своих детей, об особенностях детского восприятия Бога? В своей недавней книге «Как Бог влияет на ваш мозг» американские нейробиологи Эндрю Ньюберг и Марк Р. Уолдман обобщают ряд исследований того, какой образ Бога рисуют в своем воображении дети. Авторы приводят следующую статистику.
Анализ детских рисунков, изображающих Бога, проводился в четырех масштабных исследованиях. Первое провел в 1944 году американский социолог Эрнест Хармс, который собрал 4000 рисунков детей в возрасте 3-18 лет. В 1980 году немецкий преподаватель религии Германн Зигенталер собрал 350 рисунков, выполненных детьми 5-16 лет. В 1996 году Гельмут Ханиш, профессор религиозного образования из Лейпцигского университета, собрал более 2500 рисунков детей в возрасте от 7 до 16 лет. В четвертом исследовании, проведенном в 1998 году тремя профессорами американских университетов, было проанализировано 968 рисунков, сделанных детьми и подростками в возрасте 3-18 лет.
Все исследователи пользовались весьма субъективными критериями при анализе рисунков, тем не менее были выявлены определенные общие темы, соответствующие возрастной группе ребенка и вероисповеданию его родителей и учителей. Например, дети младше пяти лет обычно рисовали лица, дети в возрасте 6-10 лет – в основном лица и человеческие фигуры. Бог воспринимался как покровитель или царь, иногда живущий во дворце или на облаках. Иногда на рисунках встречались ангелы или библейские сцены, но чем старше были дети, тем чаще лица и фигуры заменялись более символическими изображениями – сердцами. Крестами, раскрытыми ладонями, глазом, парящим в небе. Самые старшие дети часто изображали Бога в виде солнца, расширяющихся спиралей или потоков света. Во всех исследованиях отмечалось, что с возрастом при изображении Бога чаще употреблялись символы (стр. 154-155).
Как отмечают исследователи, первая реакция любого мозга на понятие или слово Бог – это попытка придать Ему некий образ. Дети живут в образах, а не идеях и понятиях. Нет у них еще и ощущения Бога. Что у них точно есть, так это переживание Бога, если они слышат рассказ о Боге, чье сердце содрогается при виде страданий людей или животных, о Боге, который, как добрый отец или сострадательная мать, спасает человека из беды.
Самый главный вывод из сказанного заключается вот в чем: не так важно то, что в раннем возрасте ребенку скажут о Боге, как то, что ему покажут – не столько словом, сколько поступком. Ребенок смотрит на взрослых, их жизнь – живой рассказ, герои и образы которого жадно впитываются детским сознанием. Все это – «строительный материал», от качества которого зависит то, выстроит ли ребенок из него веру или неверие. Совокупность поступков и отношений, наблюдаемых детьми в родителях и других взрослых, прочерчивают в детской головке контуры образа Божьего. Дети просто неспособны на такой интеллектуальный подвиг, чтобы волевым решением отделить в своем сознании дурные поступки взрослых от доброго характера Бога, о котором эти взрослые говорят, что верят в Него. Да и взрослым это не всем под силу. (Продолжение следует…)
Ю.Н. Друми, доктор теологии
RSS Feed